Дело в том, что это не просто православная художественная литература. Это не самовыражение, это не работа для Церкви, это даже не то, чтобы что-то сделать, заслужить, покаяться, поработать для Бога. Это нечто более важное. Важнее, чем я, мои книги.

Это миссионерская литература на самом деле. Это попытка разговаривать с неверующими или ищущими – в литературе, их языком.
Юлия Вознесенская

Немного о православной художественной прозе

Что такое современная православная литература? Существует ли она как литературное течение, феномен литературного процесса или же это условное название разнородных произведений, объединенных лишь соседством на церковном прилавке?

Ответ: и первое, и второе. Да, современная православная литература существует, имеет свои характерные черты, основополагающие идейные и художественные принципы, и, конечно, свою аудиторию – и не только церковную, но и светскую. Но, с другой стороны, границы этого литературного течения действительно настолько широки, темы и художественные приемы настолько разнообразны, что многие не рискуют говорить о православной прозе как о чем-то определенном и сложившемся.

Итак, в самых общих чертах, что же это – современная православная художественная литература, а точнее – современная православная художественная проза?

Если максимально общо – это произведения, в которых присутствует как конститутивный, стержневой элемент, духовно-нравственная вертикаль бытия. Это может выражаться в бесконечном множестве сюжетов и приемов – от прямого и грубоватого морализирования до построения сюжета на основе мистических событий и потусторонних реалий (конечно, в соответствии с православной догматикой и аскетикой). Это произведения, авторы которых стремятся в художественной форме выразить свое православное мироощущение. И это мироощущение, при всей разности авторских индивидуальностей, узнаваемо и ощутимо. И священник, пишущий грустные рассказы из жизни своего прихода (например, священники Александр Шантаев и Ярослав Шипов), и автор военной прозы Виктор Николаев, и Елена Чудинова с ее остро-политической "Мечетью Парижской Богоматери" все это авторы единого направления.

К этому же направлению принадлежит и Юлия Вознесенская – автор произведений, без преувеличения, наиболее интересных и спорных. "Спорных" – в хорошем смысле этого слова, то есть – стимулирующих осмысление и обсуждение тех вопросов и проблем, о которых идет речь в ее книгах."

Юлия Николаевна Вознесенская, в прошлом году отметившая свой шестидесятипятилетний юбилей, соединила в своей творческой судьбе известность и как светская писательница, и как православный автор. Впрочем, одно с другим так или иначе взаимосвязано. Ее светское творчество – вполне диссидентское и антисоветское – стало причиной лагерного срока и выезда из СССР, что в дальнейшем привело ее в Леснинскую женскую обитель в Германии, где она обрела духовную мать, игуменью Афанасию, благословившую ее писать, но уже не "для себя", а для Бога. (Как мы скажем чуть ниже, без матери Афанасии книга "Мои посмертные приключения" на свет бы не появилась). И вот так, во второй половине 90-х годов, уже "ушедшая на покой в монастырь" известная светская писательница становится писательницей церковной.

Вознесенская на сегодняшний день – автор нескольких книг, уже ставших "православными бестселлерами": "Мои посмертные приключения", дилогия "Путь Кассандры, или Приключения с макаронами –, "Паломничество Ланселота", трилогии "Юлиана" (изданы, кажется, еще только две книги из трех). А началось все с "Моих посмертных приключений".

"Мои посмертные приключения": проблема жанра, историческая традиция и догматическое соответствие

Эта книга породила немало дискуссий и противоположных мнений в среде православных читателей. От восторженных откликов до возмущенных инвектив. Попробуем разобраться в аспектах этой проблемы – проблемы художественного описания загробной участи души, берущего на себя ответственность совпадать с догматическим учением Церкви.

Здесь по сути все упирается в три вопроса:
можно ли это описывать вообще;
можно ли это описывать в художественном произведении, то есть с неизбежной долей авторского вымысла; <>если все же можно, то насколько удачны в плане соответствия Преданию коbrнкретно "Мои посмертные приключения".

Первый вопрос, по сути, уходит своими корнями в глубины богословия. Действительно, смерть есть врата в духовный мир – мир таинственный и неизреченный. И такой он не потому, что его просто некому описать, а по своей инобытийной для земного человеческого сознания сущности. Как верно заметил однажды М. Хайдеггер, тайна отличается от секрета тем, что секрет есть нечто умышлено скрываемой и могущее быть без труда открытым, а тайна всегда равна самой себе в своей принципиальной неизреченности. Апостол Павел, скупо повествующий о своем восхищении на третье небо, подтверждает это: "И знаю о таком человеке, – только не знаю – в теле, или вне тела: Бог знает, – что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать" (2 Кор. 12, 3-4). Немного говорил о "небесной географии" и Господь Иисус Христос, противореча этим уже развивавшейся в иудейской религиозной философии рациональной мысли все без исключения осмыслять земными аналогиями и понятиями. В конце концов Евангелие не учит, из чего состоит Небо, оно учит, как туда попасть.

С точки зрения богословия проблема изреченности и описуемости духовного мира и духовного опыта упирается в сложную диалектику катафатического (положительного) и апофатического (отрицательного) богословия. С одной стороны, Бог открывает себя людям. С другой - человек как существо ограниченное просто не в силах вместить это знание не только целиком (это слово тут неприменимо, ибо Бог - бесконечен), но даже и в малой его части. С одной стороны, Священное Писание (особенно - Новый Завет) говорит нам о существовании духовного мира, с другой - предостерегает от излишних умствований и домыслов на эту тему (чем, к слову, очень грешили гностики первых веков, похоже, лучше знавшие духовный мир, чем землю). Но шли века, а человеческому уму свойственно искать определенности и ясности. Вселенские Соборы, оформившие догматику церковного Предания, почти не касались этого вопроса, но сам факт возможности ясной вербализации высших духовных реалий подталкивал к созданию общецерковного учения о загробной участи человека. И это вполне естественно: человек животрепещуще желал знать о "том свете", куда он рано или поздно попадет, как можно больше, а Церковь не могла отдать столь важную тему на откуп фантазиям. Стоит внимательно прочитать книгу иеромонаха Серафима (Роуза) "Душа после смерти" (кстати, главный "теоретический базис" "Моих посмертных приключений", что видно из примечаний к ее тексту), чтобы убедиться, что это происходит, начиная уже с IV-V и последующих веков, а окончательно оформляется и того позднее. Постепенно оформляется великолепная педагогическая система представлений о двадцати мытарствах (она замечательно учит человека тому, что за наималейший грех он даст ответ), трех, девяти, сорока днях и так далее.

Этот отказ от апофатизма порождает, вполне естественно, стремление описать "духовные путешествия" и в художественных произведениях. Первые из них – это, конечно, жития святых (а это именно художественные, а не догматические произведения, хотя и с небольшой долей чистого вымысла, но все же с явным моментом авторского видения и интерпретации. Даже если автор анонимен, и его точка зрения - точка зрения всей данной эпохи). Затем можно назвать широкий пласт собственно художественной литературы: "Божественная комедия" Данте, "Потерянный рай" Мильтона, "Путь паломника" Беньяна и многие другие, вплоть до "Расторжения брака" К. Льюиса. В них неизвестные и неопределенные моменты духовного мира додумывались – порой конгениально Преданию, порой – нет. Но можно сказать, что видеть в них догматику и Предание Церкви вряд ли стоит. Безусловно, они имели огромное влияние на своих читателей: в этих произведениях далекие и как бы "отстраненные" слова церковного учения обретают живописную "плоть и кровь". Особенно, конечно, талантливо всегда описывали почему-то именно ад133; Да, такие произведения имели, как бы мы сейчас сказали, "миссионерское значение".

И вот тут мы подходим к главной сложности любой миссии и любой проповеди. Об этом не раз сетовал диакон Андрей Кураев: миссионер, обращающийся к аудитории на ее собственном языке, неизбежно рискует отклониться в сторону из-за особенностей этого языка, не приспособленного к богословской тематике.

Приходится рисковать. Но иногда это оказывается неоправданным. Прежде всего не стоит обвинять автора "Моих посмертных приключений" в том, что она взялась за такую тему из голого художественного интереса. На самом деле, как рассказывала Юлия Вознесенская в одном из своих интервью, большая часть книги основана на духовном опыте и записях ее духовной матери – игумении Афанасии, благословившей Вознесенскую на этот писательский труд. Правда, есть там одна оговорка: "…написала первую главу, где появляется сатана. Отнесла ей. Матушка прочла и сказала писать дальше: "У тебя получилось не так, как у меня это было, но это все равно то же самое".

Книга, надо признать, интересная. Она – не масштабное полотно типа "Божественной комедии", а повесть о судьбе одной души. Это повествование через призму личности дает книге ощущение личного рассказа: мои посмертные приключения. В целом, книга не стала исключением из многовековой тенденции: наиболее талантливо и ярко описаны бесы, мытарства и ад. Рай отдает буколической натянутостью и излишней материалистичностью и чем-то чуть-чуть похож на рай Свидетелей Иеговы. Хотя такие свидетельства о рае встречаются в некоторых свидетельствах после "духовных путешествий", но сложно сказать: это так на самом деле или так Господь дал увидеть именно этому человеку. И эта "высказанность" и определенность самого чаемого и желанного для православного человека невольно дает тайное разочарование и привкус горечи: не неизреченное блаженство уготовал Бог любящим Его, а совместные чаепития и цветоводство.

Зато ад и вся остальная "темная сторона" получились очень изобретательно и живо. Особенно – ад, его разные, переменчивые обличья: от трудового концлагеря до гламурного курорта. Действительно, если вдуматься, это все – один и тот же ад, безбожная пустота, лишь внешне чем-то прикрытая. А вот возможность посмертного покаяния в аду – вопрос спорный с точки зрения церковного учения о изменяемости и неизменности участи души до дня Страшного Суда. Очень, конечно, нам хотелось бы, чтобы такая возможность все же была… Также находка в этом аспекте – пограничная "обитель" между раем и адом, где "нерешенные души" (несколько странный термин. У Бога на них "весы уравновесились"?) молятся и ведут монашеский образ жизни. Вот это уже, наверное, больший крен в сторону вымысла.

В заключение можно привести разные мнения моих знакомых после прочтения книги. Одни оценили ее творческую изобретательность при описании такой непростой темы. Другим эта же изобретательность и не понравилась, поскольку в ней есть расхождения с Преданием. (Впрочем, и Предание далеко не единогласно в отдельных вопросах на эту тему). Несомненно, эта книга стала "шагом навстречу" светскому миру и его интересу к загробному миру в противовес разным оккультным писаниям. Она имеет большое миссионерское значение. Но все же надо помнить, что все это – лишь образ, образ принципиально несказуемых вещей. "Я думаю, на самом деле все гораздо сложнее," – не помню, кто и по какому поводу это сказал…